Текст: Майя Ставитская
Сповосочетание "рукописи не" немедленно отзовется в мало-мальски образованном русскоязычном человеке продолжением "горят". При том даже, что любой русский знает о сожженном втором томе "Мертвых душ". Не говоря уж об эмпирическим путем полученном знании, которое вопиет: "вполне себе горят". Такое уж было у Михаила Афанасьевича свойство, афористичность, солнечный Телец с асцендентом в Близнецах - умение выразить целый пласт системы ценностей, точно найденным словом, создание мемов. А, кстати, знаете, что буквально слово "мем" по-французски значит "тот самый"?
И так уж причудливо тасуется колода, что третьего дня подруга делает сетевой пост о мистической связи между Гоголем и Булгаковым, немедленно отзывающийся в памяти давней эпиграммой Александра Иванова "Покушав однажды гоголя-моголя". Позже понимаешь, слишком жестокой к грешащему излишней выспренностью и пафосом автору. Но то умом, память тела хранит другое, как хохотала ты, девчонкой, над стихотворением в "литературке". И все-то оно рядом: Гоголь, сжегший; Булгаков, сказавший: "не горят": Иванов, неуловимо ассоциирующийся у тебя обликом с Гоголем (вот убей - не скажешь, почему, но что-то есть-таки) и написавший эпиграмму о горящих рукописях. А еще в ивановском "Вокруг смеха" в детстве видела ты выступления сатирика Аркадия Арканова. Нормальный дядька, чо.
Он бы для тебя и остался "нормальным дядькой, чо", когда бы не книга эта "Рукописи не возвращаются".
Около 87-го журнальная публикация в "Юности". Название, как заявка на выплеск антипатии: "И этот туда же, вот не дают им покоя булгаковские лавры, только бы примазаться, коньюктурщики". И... ты начинаешь читать, даром что ли журнала целый месяц ждала? И... аллюзия, впрямь, прозрачна, даже и форма выбрана та самая, роман в романе. Реальность, в которой "вместо слабых мира этого и сильных лишь согласное гуденье насекомых".
Городок Мухо- (ну, вы понимаете) редакция газеты, алеки никитичи, индеи гордеичи, бестиевы, сверхщенские и продольные. И беспощадный сатирик Аркан Гайский, вот же мерзкий какой типус. И кто-то все время правит Сартра, нет, вы вдумайтесь: Правит (!) Сартра (!!!)
И странная эта рукопись, как черт из табакерки выскочившая, нарушившая сонное спокойствие городка Мухо-(ну, вы понимаете): "Мадрант похрапывал, распластавшись под пурпурным покрывалом", ну да, ну да, узнала, чего уж там: "В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой". Но мы уже приняли, как данность, примирились и согласились с определенной долей условности и пародийности этого произведения, давайте-давайте читать дальше. В тебе уже сделала стойку охотничья собака, чуткими ноздрями уловившая аромат хорошего текста.
А он хорош-таки, роман в романе. Стилизация, но красивая и правильная и она не оцарапывает в тебе чувствительной к фальши струны; не карабает по живому; не сбивает тонких настроек внутреннего инструмента восприятия. Сложносочиненная игра человека на порядок превосходящего окружающих интеллектом и одаренностью. Предпринятая единственно с целью расшевелить сонный муравейник, пробудить в людях человеческое. А закончившаяся кровавой драмой, сумерками богов, гибелью начинателя игры. Ничего не напоминает? То был 86-й, напомню.
Ну и, моя персональная любовь к ритмически организованной прозе. Не к содержанию, нет, так-то я всегда против революции и за эволюцию. Но хорошо, черт возьми!
Ты ненавистна мне, ставшая доброй, собака!
Рабски покорною сделал тебя твой хозяин
И, усмехаясь довольно, зовет своим другом.
Жалко виляя хвостом, ты его ненавидишь,
Мерзко скуля, со стола принимая объедки.
Острые зубы твои и клыки притупились.
Задние лапы во сто крат сильнее передник.
Пусть же палач две передние вовсе отрубит,
Чтобы они не мешали служить господину.
Ты и рычишь-то на тех, кто намного слабее,
Чья незавидная доля похуже собачьей.
Да и раба своего в человечьем обличье,
Как и тебя, господин называет собакой.
Встань ото сна, напряги свои лапы, собака!
Ночью к обрыву Свободы сбеги незаметно,
Там о скалу наточи свои зубы и когти.
И доберись ты до самого края обрыва,
Чтобы оттуда пантерой на грудь господина
Прыгнуть - и вмиг разодрать его горло клыками,
И распороть его сытое, жирное брюхо,
И утолить свою жажду хозяйскою кровью,
И отшвырнуть эту падаль поганым шакалам,
И возвратить себе гордое имя - Собака!
Его не стало вчера. И, да, к "Жутко громко и запредельно близко" Фоера, переведенному Василием Аркановым, сыном писателя, питаю отдельную нежность. Эта книга про мадранта, казалось - существующая на периферии сознания, оказалась запредельно близкой. И я буду вспоминать человека, написавшего ее, с нежностью.
Сповосочетание "рукописи не" немедленно отзовется в мало-мальски образованном русскоязычном человеке продолжением "горят". При том даже, что любой русский знает о сожженном втором томе "Мертвых душ". Не говоря уж об эмпирическим путем полученном знании, которое вопиет: "вполне себе горят". Такое уж было у Михаила Афанасьевича свойство, афористичность, солнечный Телец с асцендентом в Близнецах - умение выразить целый пласт системы ценностей, точно найденным словом, создание мемов. А, кстати, знаете, что буквально слово "мем" по-французски значит "тот самый"?
И так уж причудливо тасуется колода, что третьего дня подруга делает сетевой пост о мистической связи между Гоголем и Булгаковым, немедленно отзывающийся в памяти давней эпиграммой Александра Иванова "Покушав однажды гоголя-моголя". Позже понимаешь, слишком жестокой к грешащему излишней выспренностью и пафосом автору. Но то умом, память тела хранит другое, как хохотала ты, девчонкой, над стихотворением в "литературке". И все-то оно рядом: Гоголь, сжегший; Булгаков, сказавший: "не горят": Иванов, неуловимо ассоциирующийся у тебя обликом с Гоголем (вот убей - не скажешь, почему, но что-то есть-таки) и написавший эпиграмму о горящих рукописях. А еще в ивановском "Вокруг смеха" в детстве видела ты выступления сатирика Аркадия Арканова. Нормальный дядька, чо.
Он бы для тебя и остался "нормальным дядькой, чо", когда бы не книга эта "Рукописи не возвращаются".
Около 87-го журнальная публикация в "Юности". Название, как заявка на выплеск антипатии: "И этот туда же, вот не дают им покоя булгаковские лавры, только бы примазаться, коньюктурщики". И... ты начинаешь читать, даром что ли журнала целый месяц ждала? И... аллюзия, впрямь, прозрачна, даже и форма выбрана та самая, роман в романе. Реальность, в которой "вместо слабых мира этого и сильных лишь согласное гуденье насекомых".
Городок Мухо- (ну, вы понимаете) редакция газеты, алеки никитичи, индеи гордеичи, бестиевы, сверхщенские и продольные. И беспощадный сатирик Аркан Гайский, вот же мерзкий какой типус. И кто-то все время правит Сартра, нет, вы вдумайтесь: Правит (!) Сартра (!!!)
И странная эта рукопись, как черт из табакерки выскочившая, нарушившая сонное спокойствие городка Мухо-(ну, вы понимаете): "Мадрант похрапывал, распластавшись под пурпурным покрывалом", ну да, ну да, узнала, чего уж там: "В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой". Но мы уже приняли, как данность, примирились и согласились с определенной долей условности и пародийности этого произведения, давайте-давайте читать дальше. В тебе уже сделала стойку охотничья собака, чуткими ноздрями уловившая аромат хорошего текста.
А он хорош-таки, роман в романе. Стилизация, но красивая и правильная и она не оцарапывает в тебе чувствительной к фальши струны; не карабает по живому; не сбивает тонких настроек внутреннего инструмента восприятия. Сложносочиненная игра человека на порядок превосходящего окружающих интеллектом и одаренностью. Предпринятая единственно с целью расшевелить сонный муравейник, пробудить в людях человеческое. А закончившаяся кровавой драмой, сумерками богов, гибелью начинателя игры. Ничего не напоминает? То был 86-й, напомню.
Ну и, моя персональная любовь к ритмически организованной прозе. Не к содержанию, нет, так-то я всегда против революции и за эволюцию. Но хорошо, черт возьми!
Ты ненавистна мне, ставшая доброй, собака!
Рабски покорною сделал тебя твой хозяин
И, усмехаясь довольно, зовет своим другом.
Жалко виляя хвостом, ты его ненавидишь,
Мерзко скуля, со стола принимая объедки.
Острые зубы твои и клыки притупились.
Задние лапы во сто крат сильнее передник.
Пусть же палач две передние вовсе отрубит,
Чтобы они не мешали служить господину.
Ты и рычишь-то на тех, кто намного слабее,
Чья незавидная доля похуже собачьей.
Да и раба своего в человечьем обличье,
Как и тебя, господин называет собакой.
Встань ото сна, напряги свои лапы, собака!
Ночью к обрыву Свободы сбеги незаметно,
Там о скалу наточи свои зубы и когти.
И доберись ты до самого края обрыва,
Чтобы оттуда пантерой на грудь господина
Прыгнуть - и вмиг разодрать его горло клыками,
И распороть его сытое, жирное брюхо,
И утолить свою жажду хозяйскою кровью,
И отшвырнуть эту падаль поганым шакалам,
И возвратить себе гордое имя - Собака!
Его не стало вчера. И, да, к "Жутко громко и запредельно близко" Фоера, переведенному Василием Аркановым, сыном писателя, питаю отдельную нежность. Эта книга про мадранта, казалось - существующая на периферии сознания, оказалась запредельно близкой. И я буду вспоминать человека, написавшего ее, с нежностью.
Комментариев нет:
Отправить комментарий