И летний Чехов

Текст: Майя Ставитская

Нас семеро, бабулиных внучек. И жили в детстве все почти в разных городах. Каждое лето собирались в гостях у деда с бабушкой. Не всегда вместе, но даже три-четыре девицы в одной отдельно взятой квартире способны устроить филиал бедлама, как на взгляд постороннего. Тетушка Аниса была посторонней. И, в отличие от нас, каникулярно-беззаботных, работала. А еще училась. И страшно нравилась мне, все хотелось заслужить ее одобрение, но Аниска ни одну из племянниц не выделяла, со всеми держалась покровительственно, чуть отстраненно и насмешливо.

"Палата №6", - как-то бросила, вернувшись домой и обнаружив в своей комнате обряженных в собственные платья и бижутерию, к тому же размалеванных собственной косметикой отроковиц. - А что такое палата №6? - спросила ее. - Рассказ такой есть у Чехова о дурдоме. - О чем.? - Возьми, да почитай. И я взяла. В смутном ожидании, что будет весело, как у нас летом. Или хотя бы смешно, как в "Кавказской пленнице", когда Шурик попал в сумасшедший дом. Оказалось плохо. Скверно, тягуче, тоскливо, уныло, горько, безнадежно.

Первый Чехов, которого читала.

Ну, может за исключением "Каштанки". Или "Каштанка" не в школьной программе? "Белолобый" - точно в школьной. И "Муму" и толстовские "Лев и собачка". А "Белый пудель" Куприна не в программе. Но отвлеклась. Он вполне мог бы оказаться и последним,
- Мам, - говорю, - почему Чехов такой ужасный? - Почему ужасный, я очень люблю его короткие рассказы. - И "Палату №:6"? - Ее нет, зачем ты вообще взяла эту вещь? - Думала, смешно будет. - Вот, почитай, - раскрывает темно-зеленый в холщовом переплете томик на рассказе "Дочь альбиона".

И... это совсем другой Чехов. Вроде тот же. Но потрясающе смешной. Здесь то самое качество смешного, какое будет актуальным для меня всю следующую жизнь - трудности перевода. Тогда много подряд прочла, руководствуясь единственно объемом. Что коротко у Чехова - то непременно будет хорошо, вывела для себя. По сей день с тем и живу. Возвращалась отчего-то всегда летом. Вот Бунин мой - поздняя осень, ноябрь, Куприн осенний, но он в ощущениях - конец сентября- октябрь. А Диккенс, несмотря на все рождественское в нем - летний. И летний же Чехов.

Тяжелое отчаяние от "Человека в футляре", горечь "Дома с мезонином", непонимание и обида "Анны на шее", недоумение от "Попрыгуньи", а "Душечка" - о, сколько их, сама такая: Остров - это часть суши, со всех сторон окруженная водой". И совершенно хрустальным звоном звенящая "Дама с собачкой". Пьесы чеховские физически не могу смотреть на театре. В чтении спокойно, хотя без восторга, постановки - зажмуриться, зажать ужи и уходить, не оглядываясь. Не знаю, отчего. Фильмы по прозе, да хоть бы той же "Даме с собачкой" люблю. А все-таки самая большая, самая нежная любовь моя у Антона Павловича "Письмо к ученому соседу". Все в нем. И чудовищная грамматика, и не менее чудовищное содержание, и трудности перевода, и диковинная двойная проекция, позволяющая ощущать себя одновременно адресатом и автором (как ни грустно). Ах, лучше этого ничего нет, чтобы поднять настроение.