Текст: Манихей Де Гелугпа
Пролог-притча
... Давным-давно, когда боги были еще людьми, случилась эта история. Молодые тогда Зевс и Гермес под видом туристов оказались во Фригии и безуспешно пытались устроиться на ночлег. Все им холодно отказывали, а некоторые даже грозились спустить собак. И только в крохотной, но аккуратной хижине, где жили старые Филемон и Бавкида, их встретили как дорогих гостей. Боги сняли сандалии, омыли ноги и прошли в дом. Старики смешно суетились, пытаясь угодить редким гостям. Они были действительно рады приютить незнакомцев. Старуха отправилась было во двор, чтобы пожертвовать единственным гусем, который убегая от Бавкиды, бросился к ногам Зевса, который в свою очередь, не разрешил его зарезать. Тут начались чудеса, и стол сам собой начал обрастать изысканными яствами. Старики задрожали от страха, однако боги открылись им, успокоили и повели за собой на вершину горы. Оттуда они увидели, что вокруг разлилась вода , а их домик превратился в величественный мраморный храм. Как водится, боги пообещали Филемону и Бавкиде исполнить любое их желание. Старики пожелали остаться жрецами в этом храме и умереть одновременно. Желание исполнилось, и Филемон и Бавкида, умерев одновременно и безболезненно, после смерти превратились в два дерева, растущих из одного корня.
***
В тридцать девятом микрорайоне на самом краю большого парка, в маленькой полуторке, на первом этаже пятиэтажного панельного дома жили-были старик со старухой. Жили дружно. Не сказать, чтобы они пылко любили друг друга, хотя может быть и любили, только это было давным-давно. Так давно, что они уже и не помнили насколько давно. Жили одиноко. Бог сначала подарил им детей, дал немного пожить, а потом забрал обратно. С тех пор они тихо и опрятно существовали только вдвоем и только для себя.
Квартира их сверкала чистотой и внутренним покоем. Каждый погожий вечер они пили чай на крохотной веранде, заросшей диким виноградом, и смотрели на улицу. Старики почти не разговаривали друг с другом, все было уже давным-давно обговорено и выяснено. Иногда они улыбались, иногда хмурились, и этого почти всегда было достаточно.
Вместе с ними на улицу изо всех окон смотрели удивительно красивые цветы в глиняных горшках. Их веранда, а вернее лоджия, или даже балкон-лоджия, выходила в маленький палисадник, обнесенный живой изгородью в виде кустов рододендрона и сирени. Внутри палисадника по сезону росли розы, ирисы, тюльпаны, различные сорта нарциссов, а по самому центру струился голубой ручеек из нежных цветов мускари.
Все благоухало и слегка покачивалось в такт ветру и плеску маленького водопада, который соорудил дед из больших и круглых камней. Этот палисадник был так удивительно чист, так продуман, так девственно опрятен, что просто не мог не останавливать на себе взгляды прохожих. Прохожих, правда, было маловато. Досужий люд редко забредал в их микрорайон, расположенный вдали от магистралей и автобусных остановок. Любоваться палисадником могли, прежде всего, соседи или редкие гости, которые приходили к ним.
Нечастых посетителей приглашали на чашку травяного чая, а в холодное время на рюмочку сладкой наливки, которую старуха изготовляла только сама, по рецептам, оставшимся только в ее голове. Черт знает почему, но уже через пару минут у гостя вдруг появлялось странное, ускользающее чувство неповторимости. Возникало ощущение, что никогда уже и нигде он не сможет попробовать такую наливку. Поговаривали, что старуха добавляет какие-то специальные травки. Может быть, но дело было не только в рецептуре. Ко вкусу наливки примешивался неповторимый запах покоя и благостности, который пропитывал каждый кубический дюйм их жилища. Пахло травами, цветами, воском, которым бабка тщательно натирала все деревянные поверхности, и немного манной кашей. Весной теплый ветер добавлял к этому букету густой аромат сирени. Все эти ощущения, чувства и запахи обрушивались на редкого посетителя, топили и душили его. Ему становлюсь нестерпимо и щемяще хорошо. Переживание это было внезапным, иррациональным и оттого пугающим, оно буквально выдавливало посетителя наружу. И как только гость покидал это заколдованное пространство, внешний мир с его плотностью, пылью, грязью, тревогами, сомнениями, неопределённостью и жесткостью представлялся ему если не желанным, то более понятным и уютным. Появлялась чувство опоры.
Нужно сказать, что не многие из тех, кому посчастливилось побывать на этой веранде, стремились повторить этот опыт. Более того, большинство из побывавших были не в состоянии описать свои ощущения. Когда они набирали полную грудь, чтобы выразить словами все это, то натыкались на что-то неописуемое и необъятное, и шумно выдыхали, в сердцах опуская разведенные в стороны руки. Поэтому о семье во дворе говорили мало, как бы проглатывая, пунктиром. Постепенно они исчезли из зоны активной памяти дворового социума, как болезненное воспоминание, например, как пережитое унижение. То есть о них, вроде бы, и помнили, но сознание стремилось перемотать этот момент как можно быстрее, низведя его до эффекта двадцать пятого кадра: «Живет кто-то, и слава богу».
Так вот, однажды рано утром захотела старуха испечь каравай и спустилась в погреб за мукой. Погреб этот в незапамятные времена вырыл сам дед. Жили они на первом этаже, как уже говорилось, и их балкон фактически лежал на земле, поэтому старику не составляло труда обустроить довольно большое подвальное помещение прямо под балконом. Там хранили припасы, соленья, маринады и вообще использовали в качестве холодильника.
Когда бабка зажгла свет, в подвале было тихо, но не так тихо, как было всегда. Что-то изменилось, то ли в объеме, то ли в особенностях обычной тишины. Все еще чуткое бабкино ухо улавливало какой-то новый звук. Звук был знакомым, но природу его она понять не могла. Рассеяно она стала перебирать корзины на полках. И вдруг, отодвинув крайнюю, увидела маленького спящего ребенка. Он был завернут в грязное одеяло, виднелась только его голова. А звук, который так встревожил бабку, был тихим и мерным посапыванием его крохотного носа. Старуха отпрянула и выронила миску с мукой. От звука ребенок проснулся и захныкал…
С тех пор ребенок зажил в их доме. Конечно, пришлось похлопотать по поводу опеки, но все решилось на удивление быстро и положительно. Как он оказался в погребе, выяснить не удалось. Следов так и не нашли. Попасть туда можно было только через люк на балконе. На балкон, в свою очередь, попасть было несложно, первый этаж и отсутствие решетки позволяли сделать это довольно легко. Однако, вьющийся виноград, обрамлявший лоджию, поврежден не был. Поэтому вопрос оставался какое-то время открытым. В конце концов, как всегда, свалили на цыган, которых, правда, не видели здесь лет тридцать.
Старики души в подкидыше не чаяли, гордились им и немного баловали его. В садик он не ходил, болел редко, развивался нормально. Ребенок подрос и пошел в школу. Следует заметить, что с его появлением в квартире исчезла эта магия стерильности. Все было по-прежнему чисто и опрятно, но ощущение непорочности исчезло. К ним зачастили гости, и старики влились в социальную жизнь микрорайона.
Как-то раз на летних каникулах, отправился мальчик порыбачить на пруд, который тихо зеленел в самой глухой части парка. Клев не шел, и он уже собирался возвращаться, как к нему подсел невесть откуда взявшийся парень в кепке-восьмиклинке, широких штанах, перехваченных шпагатом, и пиджаке на голое тело. Лицо у него было слегка припухшее, и на первый взгляд вроде бы детское. Однако обвисшие щеки и крупные передние зубы, вкупе с тревожными, шныряющими глазами красновато-желтого оттенка делали его похожим на пожилого и циничного кролика. Парень достал из кармана жестяную банку с опарышами и предложил купить. Денег у мальчика не было, но парень отдал их просто так. Завязался разговор, который сначала плавно перешел на житие-бытие мальчика, а потом не менее плавно на их красивый палисадник, хозяйственную старуху и ее цветы, которые стояли на окнах. Как оказалось, он давно ими любовался. «Послушай ка брат», - сказал он польщенному мальчику, - «Это редкий сорт араукарии, из нее делают снадобье, которое сможет спасти мою дочурку, а она вот уже много лет болеет. Походил к старикам, просил продать, но они ни в какую. Давай вечерком, когда все лягут, я подойду, и ты мне вынесешь эти два горшка? А я за это тебе самые клевые места покажу и опарышей с мотылем навалю кучу». Мальчик не сразу понял, чего от него хотят и поначалу даже слегка кивнул, хотя это относилось скорее к необходимости помочь больной девочке. Потом, когда смысл просьбы все же достиг его сознания, он растерялся, ведь он даже представить себе не мог, что можно тайно без разрешения что-то взять и отдать кому-то. Эти цветы были частью их дома, как стена или потолок! И мальчик, довольно твердо, возразил. Жулик разозлился и потребовал оплату за опарышей, пригрозив отобрать удочку и напирая на упущенную выгоду, которую мог поиметь, если бы не болтал тут почем зря. На берегу пруда никого кроме них не было, само место, как уже говорилось, было глухое, и мальчик поначалу всерьез испугался. Притворившись, что передумал и согласен, он дождался удобного момента и нырнул в колючие кусты. Парень за ним угнаться не смог и только громко ругался нехорошими словами вслед. Домой мальчик вернулся весь исцарапанный. Он не был испуган, глаза и щеки его горели приключенческим огнем. Возбужденно размахивая руками, он все рассказал старикам. Вызвали полицию, по описанию парень в кепке походил на известного в этих местах воришку по кличке Заяц. Где-то через месяц его все-таки схватили в соседнем районе, судили и посадили в тюрьму.
Долго ли, коротко ли прошло еще несколько лет. Старики на мальчика не нарадовались. Он быстро рос и за одно лето из нескладного подростка превратился в высокого и статного юношу. У него было удивительное свойство нравиться людям. Мальчишки ценили за отзывчивость и смелость. Девчонки вздыхали, однако он не давал повода для чьей-либо ревности, так как был целомудренно дружелюбен со всеми. Мужикам и, особенно, дедам льстило его подчеркнуто азиатско-кавказское уважение к седине. У взрослых женщин при виде его взгляд приобретал задумчивый оттенок, и они моментально хотели его, как минимум усыновить.
Однажды глухой ночью возвращался он после неожиданного свидания с девушкой, с которой удивительно легко познакомился в летнем кафе. Интересно, что он сразу и безоговорочно ей поверил и смотрел на нее ясными глазами, как на икону. Сначала она все шутила и громко смеялась, запрокидывая голову. Трепала его по каштановым кудрям, называла «красавчиком», и как бы случайно прижималась к нему теплым бедром. Потом, когда они остались наедине, она вдруг внимательно посмотрела на него и замерла… Может быть ее остановил этот слишком чистый взгляд? Одному богу известно, о чем думают женщины в такие моменты, да и то, если бы спросить у него конкретно, что сейчас она сделает? Он бы пожал плечами и бросил бы монетку… Девушка вдруг перестала смеяться, по лицу ее пробежала темная рябь, она неожиданно сильно оттолкнула его и, не оборачиваясь, ушла. От этой странной внезапности юноша оступился и упал.
В это время луна зашла за тучи, стало темно. В голове его было пусто от недоумения. Тестостероновая волна, взметнувшись было до самого неба, набежала на гранитный волнорез и схлынула, оставив только тянущее ощущение в мышцах. Он шел по темному парку на автопилоте, знакомые с детства дорожки сами вели в нужном направлении. Подходя к дому, юноша услышал подозрительные, посторонние шорохи. Замер. Прислушался и увидел две зловещие тени в кустах рододендрона. Одну большую, грузную, пыхтящую и сопящую. Другую быструю, поджарую, стремительную и хищную. Они перешептывались. Были слышны только обрывки фраз: «пацана точно нет, не отпустит она его...», «старики спят…», «серебро в зале», «…проснутся же…». Худой, как показалось, оскалившись, прошептал: «Обратно усыпим».
Услышав это, юноша сначала оцепенел, а потом ощутил неведомую до этого момента всепоглощающую ярость. Не вспышку гнева, не чертыхание из-за подбитого пальца, а холодную и расчётливую ненависть. Все слилось воедино: и недоумение пережитое часом раньше, и обида отвергнутого, и злость обманутого, и ужас от документальности происходящего. Кого-то страх ввергает в ступор, а кого-то побуждает к действию. Где-то глубоко в недрах его мозга отчетливо щелкнул тумблер, включивший какую-то внутреннюю турбину, о существовании которой он и не подозревал до этого момента. Мир передернуло, исчезли цвета и оттенки, он превратился в контрастную черно-белую хронику. В голове мгновенно возникло, так сказать, предумышленное намерение. Намерение это не было результатом обдумывания, оно явилось ему уже в готовом виде. Он четко знал, что делать, и кто виноват.
Неслышно обойдя дом, он проник в подъезд через запасной вход, ключ от которого уже много лет прятался за дверной косяк. Затем, старясь не щелкать замками, попал в квартиру, далее на кухню и через открытую дверь, пригнувшись, юркнул на балкон. По пути он взял острый кухонный топорик, спрятался за перила и приготовился. Все происходило по страшному наитию, и как только с тихим шуршанием раздвинулись виноградные листья, и в звёздном свете зачернела голова худого преступника, юноша скупым самурайским движением, резко и хлестко рубанул этот черный затылок. Злодей моментально обмяк, не издав ни звука. Юноша втянул его за руки внутрь. И снова замер. И снова поднял топор. Несколько секунд спустя послышалось тяжелое сопение и запах пота. Раздался астматический, преступный шепот «Серый, ты где?». Юноша увидел крупную, мохнатую голову и наискось снова ударил топором. Удар пришелся вскользь. Толстяк страшно, по-звериному взвыл, отпрянул обратно в палисадник, присел на корточки, схватился руками за надрубленное темя и метнулся в сторону кустов. С рассветом его нашли без сознания в парке метрах в трехстах от дома. Худой же так и умер на балконе. Юноша почти обезглавил его.
Естественно, был суд. Здоровяка подлечили и отправили на каторгу. Храброго защитника сначала обвинили в превышении пределов необходимой обороны, затем все же оправдали и даже наградили памятным подарком. Юноша стал звездой микрорайона, у него брали интервью, ребята завидовали, а девушки смотрели на него с нескрываемым восхищением. Интересно, что психолог, которого ему все-таки навязали доктора, поражался стабильности психики пациента, произошедшее никак не повлияло на него, ни шока, ни даже ночных кошмаров. Никакого риппл эффекта, ни всплеска, ничего, вязкая и плотная масса его души с жадностью вобрала в себя этот камень.
Время шло. Его призвали в армию, в десантные войска. Служилось ему легко, в коллективе его уважали за рост, силу и разумность. Но не только за это. Что-то было в его глазах, что-то, что не позволяло перегибать палку даже самым свирепым сержантам. Кровавые события той ночи наложили на него свой несмываемый отпечаток, они отодвинули в его сознании порог дозволенного далеко за горизонт. Он не был агрессивным, нет, однако опытные люди чувствовали эту его особенность и старались не будить лиха. Юноша занимался спортом, в свободное время много и подробно писал старикам. Бабка, кстати, тоже освоила эпистолярный жанр. «У нас все хорошо! - писала она, - Дед сломал палец. Береги себя, сынок. Не сиди на холодном …».
По окончании срочной службы он два года прослужил по контракту в одной из горячих точек. Возмужал и заматерел, был ранен и представлен к наградам. Комиссовали его после того, как он провел в плену почти два месяца. Что с ним было, как с ним обращались никто так и не узнал. А спасли его случайно.
Во время зачистки одного из горных аулов, где по данным разведки скрывался известный всем полевой командир, снаряд угодил прямо в дом, под которым в глухом, темном и узком зиндане содержался пленник. Несколько бесконечных дней он провел под завалами, без воды, еды, истекая кровью. Как раз в это время в аул вошли регулярные войска, и какой-то спецназовец, роясь в обломках в поисках чего-нибудь ценного, наткнулся на спокойный взгляд заживо похороненного. Серое от пыли, грязи и засохшей крови лицо сливалось с обломками саманных кирпичей, и только черные-черные глаза, смотрели, почти не мигая. Сначала боец подумал, что это чудом выживший туземец и поднял лопатку, чтобы прекратить его страдания. Однако, правый глаз подмигнул, и еле слышный, но спокойный голос сказал "браток, свои", потом он внятно назвал имя, фамилию и номер части. Так его и спасли. И снова в медсанбате дивились твердости его духа и спокойствию. Он был весь покрыт мелкими шрамами, ногтей не осталось, его явно пытали, хотя это было не очень похожим на почерк сепаратистов. Много позже, несколько лет спустя, один из чудом выживших аульчан рассказал такую историю…
…Повадился кто-то похищать членов семей террористов. Действовали по всей округе. Обычно через несколько дней похищенного находили мертвым или мертвой со следами чудовищных пыток. Женщины вне зависимости от возраста перед смертью были жестоко изнасилованы, внутри тел находили различные предметы, даже бывалые войны закрывали глаза, глядя на это. Мужчин убивали также медленно, им отрезали уши, выкалывали глаза, срезали кожу, в общем, все это походило на фильм ужасов. Сразу после того, как начались эти таинственные убийства, правительственные войска принялись за точечную и весьма эффективную ликвидацию лидеров сопротивления. В ответ боевики усилили патрули, сменили частоты, вокруг аулов установили засады. И однажды ночью им удалось, после ожесточенной схватки, захватить в плен живыми двух контрактников. У одного из них нашли золотые коронки и серебряную брошь, принадлежавшую одной из погибших. Его убили сразу. А со вторым решили не торопиться. Мучили его долго и основательно, однако он ни разу не закричал, просто молча и отстранено смотрел на выдираемые ногти. Подумали было, что он тронулся умом, однако как только охрана немного расслабилась, пленник попытался бежать, легко убив одного из постовых. Потом его несколько часов били, потом бросили все, что осталось в зиндан. Ну, а потом началась бомбежка...
Вернувшись, он устроился на хорошую работу. Однокашники звали его попытать счастья в столице, однако он не поехал. Снова куда-то уехать и оставить стариков надолго он не мог.
Он был немногословен, педантичен и требователен. Коллеги и соседи откровенно побаивались бывшего десантника. Впрочем, он редко повышал голос. Глаза его, в детстве светло карие, со временем стали почти черными и всегда чрезвычайно внимательно смотрели на собеседника. Внимательность эта варьировалась: от простого участия до снайперской сосредоточенности... Приходилось ли вам видеть, как смотрит лев или гиена на жертву непосредственно перед нападением? Они не рычат, не злятся попусту, они очень внимательно наблюдают за жертвой, выбирая момент, они мобилизуют все свои биологические механизмы для атаки. Их не интересуют посторонние абстракции, только то, что нужно для убийства или выживания...
Через пару лет он встретил и полюбил красивую, скромную и хозяйственную девушку из соседнего микрорайона. У нее были зеленые глаза и красиво вьющиеся рыжие волосы. Сыграли скромную свадьбу. Старики уступили им зал, куда вместо старинного адвокатского дивана с высокой кожаной спинкой был куплен раскладывающийся диван-книжка, сами же переселились в крохотную спаленку. Детей у молодожёнов завести не получилось, что-то было по женской части, но врач обнадежил…
И начали они жить-поживать по-новому, то есть все вместе. Он много работал и довольно прилично зарабатывал. Приходил поздно, молча ел, потом до отбоя смотрел телевизор. Появилась в нем эта мужицкая кряжистость, появилось и чувство хозяина. Иногда он снисходительно хлопал деда по сухонькому плечу, мол, куда тебе, старик. Невестка сначала быстро устроилась на работу, но что-то не заладилось, и она целыми днями сидела дома, благо, что денег хватало. Со стариками она общалась мало, в основном читала блестящие женские журналы, готовила и стирала ему. Так они и жили. Вроде бы мирно, но как-то параллельно.
Постепенно он стал замечать, что старики, которых он раньше боготворил, стали его раздражать. При этом назвать какую-то определенную причину он не мог. Они ему просто мешали. Мешали своими взглядами, вопросами, а особенно, преданной и покорной любовью. От этого диссонанса он становился все более молчаливым и фундаментально злым, сначала на себя, потом на всех остальных. Он начал огрызаться, а иногда откровенно грубить. Чувствуя свою неправоту, он озлоблялся еще больше. Старики молча соглашались со всем, старались вести себя тихо-тихо и редко выходили из своей спаленки. Созданный ими за многие годы опрятный и чистый мир постепенно, но неумолимо приходил в запустение, и, в конце концов, сошел на нет.
Как-то раз, вернувшись после работы, он застал он жену в слезах. Она тихо рыдала, закрыв ладонями лицо, ее плечи тряслись. На вопрос, что случилось, она только тоскливо смотрела в сторону стариковской спальни. «Я так больше не могу», - шептала она, - «Я устала. У меня нет своего дома. Нет детей. Я схожу с ума». Эти слезы вспороли его, как нож свиное брюхо, и юноша снова ощутил ту спокойную, но пока безадресную ярость, вернее решимость. «Что делать будем?», - спросил он, - «Съедем?». «Куда?», - сквозь слезы ответила жена. Он и сам знал, что некуда. И они надолго замолчали. Молчали они и весь следующий день. Под вечер он куда-то ненадолго отлучился. Вернулся поздно, когда она уже легла и как будто спала. Всю ночь, отвернувшись от нее, он пролежал с открытыми глазами. Уже под утро, когда сумерки стали пробираться в их комнату, он вдруг встал с кровати, вышел на веранду, долго курил, потом вернулся в комнату, подошел к трюмо, взял с полки маленький темно-коричневый бутылёк, в которых обычно хранят йод и положил его в карман брюк. Все это время она наблюдала за ним из-под опущенных ресниц.
Завтракали они впервые после свадьбы все вместе: дед, бабка, он и она. Ели оладьи со сметаной и вареньем, пили вкусный чай. В конце он спустился в погреб за бабкиной наливкой. Потом сам разлил по маленьким пузатым рюмочкам. Чокнулись. Выпили. Как показалось бабке, наливка слегка горчила, но она не придала этому значения. Дед от счастья, что все снова хорошо, совсем не обратил на это внимание. Где-то через полчаса старики почувствовали усталость, вернулись к себе в спальню, легли, улыбнулись друг другу и заснули…
Живыми оттуда они уже не вышли. Так и умерли, лежа рядом и взявшись за руки. Врач настолько умилился увиденным, что подписал все бумаги сразу и не стал задавать лишних вопросов. На следующий же день их похоронили на старом кладбище, чудом уцелевшим в пригороде между зеленых холмов. Два холмика уютно прижались к молодому кустистому клену, который в знак траура забросал их красной листвой.
Прошло еще несколько невнятных лет. Детей у них так и не появилось. Оказалось, что проблема в нем. Он стал пить, причем так, как будто боялся трезветь. Естественно, был уволен отовсюду. После смерти стариков жена замкнулась в себе и никогда ему не перечила, молча перенося все его пьяные издевательства. Она его панически боялась. Постепенно этот страх притупил все остальные ее чувства, она жила только им. Квартира превратилась в сарай, цветы завяли, на веранде хранили мусор и бутылки, а в палисаднике старые покрышки.
В то утро, он проснулся как обычно с глубокого похмелья. Денег не было и не предвиделось. От осознания этой безысходности он сделался особенно мрачен. Ощущение стылой ненависти, которое он испытал накануне памятного завтрака, не покидало его с тех самых пор, и сегодня оно снова начинало закипать, как жидкий азот.
Выйдя из спальни в зал, он замер. Увиденное походило на сон или бред. У окна на столе стояла чуть початая бутылка старой бабкиной наливки. Как она там появилась, он не знал, да и знать не хотел. Он схватил этот пыльный бутыль и, не сдерживая дрожи в руках и даже в языке, опрокинул в себя. Наливка моментально разошлась по сосудам. Похмелье постепенно отступило, однако вместо него появилось новое ощущение. Алкогольное тепло, зародившееся в районе солнечного сплетения, постепенно переросло сначала в легкое, а потом и сильное жжение. Сердце застучало гулко и басовито. Заложило уши. Он шагнул к стулу, однако земля ушла вниз. Свет начал меркнуть, и он грузно повалился на пол. Затем он перестал чувствовать руки. «Что за…?», - удивился было он, однако напоролся на спокойный и твердый взгляд жены, которая, не отрываясь, наблюдала за ним из кухни. Он захотел выругаться, но не смог, лишь издал горлом звук. Удивительно, но ненависть, переполнявшая его все последние годы, начала стремительно таять, и он успел почувствовать это. - Спасибо, рыжая, - выдавил он. И тут ее огненная копна разрослась в гигантский куст и запылала, как неопалимая купина. Она горела с веселым треском, а из центра пламени на него глядели два смеющих зеленых глаза...
Я от Зайца ушёл, и от Волка ушёл,
от Медведя ушёл,
и от дедушки ушёл, и от бабушки ушёл,
и от тебя, Лиса, нехитро уйти
(народная сказка)
Пролог-притча
... Давным-давно, когда боги были еще людьми, случилась эта история. Молодые тогда Зевс и Гермес под видом туристов оказались во Фригии и безуспешно пытались устроиться на ночлег. Все им холодно отказывали, а некоторые даже грозились спустить собак. И только в крохотной, но аккуратной хижине, где жили старые Филемон и Бавкида, их встретили как дорогих гостей. Боги сняли сандалии, омыли ноги и прошли в дом. Старики смешно суетились, пытаясь угодить редким гостям. Они были действительно рады приютить незнакомцев. Старуха отправилась было во двор, чтобы пожертвовать единственным гусем, который убегая от Бавкиды, бросился к ногам Зевса, который в свою очередь, не разрешил его зарезать. Тут начались чудеса, и стол сам собой начал обрастать изысканными яствами. Старики задрожали от страха, однако боги открылись им, успокоили и повели за собой на вершину горы. Оттуда они увидели, что вокруг разлилась вода , а их домик превратился в величественный мраморный храм. Как водится, боги пообещали Филемону и Бавкиде исполнить любое их желание. Старики пожелали остаться жрецами в этом храме и умереть одновременно. Желание исполнилось, и Филемон и Бавкида, умерев одновременно и безболезненно, после смерти превратились в два дерева, растущих из одного корня.
***
В тридцать девятом микрорайоне на самом краю большого парка, в маленькой полуторке, на первом этаже пятиэтажного панельного дома жили-были старик со старухой. Жили дружно. Не сказать, чтобы они пылко любили друг друга, хотя может быть и любили, только это было давным-давно. Так давно, что они уже и не помнили насколько давно. Жили одиноко. Бог сначала подарил им детей, дал немного пожить, а потом забрал обратно. С тех пор они тихо и опрятно существовали только вдвоем и только для себя.
Квартира их сверкала чистотой и внутренним покоем. Каждый погожий вечер они пили чай на крохотной веранде, заросшей диким виноградом, и смотрели на улицу. Старики почти не разговаривали друг с другом, все было уже давным-давно обговорено и выяснено. Иногда они улыбались, иногда хмурились, и этого почти всегда было достаточно.
Вместе с ними на улицу изо всех окон смотрели удивительно красивые цветы в глиняных горшках. Их веранда, а вернее лоджия, или даже балкон-лоджия, выходила в маленький палисадник, обнесенный живой изгородью в виде кустов рододендрона и сирени. Внутри палисадника по сезону росли розы, ирисы, тюльпаны, различные сорта нарциссов, а по самому центру струился голубой ручеек из нежных цветов мускари.
Все благоухало и слегка покачивалось в такт ветру и плеску маленького водопада, который соорудил дед из больших и круглых камней. Этот палисадник был так удивительно чист, так продуман, так девственно опрятен, что просто не мог не останавливать на себе взгляды прохожих. Прохожих, правда, было маловато. Досужий люд редко забредал в их микрорайон, расположенный вдали от магистралей и автобусных остановок. Любоваться палисадником могли, прежде всего, соседи или редкие гости, которые приходили к ним.
Нечастых посетителей приглашали на чашку травяного чая, а в холодное время на рюмочку сладкой наливки, которую старуха изготовляла только сама, по рецептам, оставшимся только в ее голове. Черт знает почему, но уже через пару минут у гостя вдруг появлялось странное, ускользающее чувство неповторимости. Возникало ощущение, что никогда уже и нигде он не сможет попробовать такую наливку. Поговаривали, что старуха добавляет какие-то специальные травки. Может быть, но дело было не только в рецептуре. Ко вкусу наливки примешивался неповторимый запах покоя и благостности, который пропитывал каждый кубический дюйм их жилища. Пахло травами, цветами, воском, которым бабка тщательно натирала все деревянные поверхности, и немного манной кашей. Весной теплый ветер добавлял к этому букету густой аромат сирени. Все эти ощущения, чувства и запахи обрушивались на редкого посетителя, топили и душили его. Ему становлюсь нестерпимо и щемяще хорошо. Переживание это было внезапным, иррациональным и оттого пугающим, оно буквально выдавливало посетителя наружу. И как только гость покидал это заколдованное пространство, внешний мир с его плотностью, пылью, грязью, тревогами, сомнениями, неопределённостью и жесткостью представлялся ему если не желанным, то более понятным и уютным. Появлялась чувство опоры.
Так вот, однажды рано утром захотела старуха испечь каравай и спустилась в погреб за мукой. Погреб этот в незапамятные времена вырыл сам дед. Жили они на первом этаже, как уже говорилось, и их балкон фактически лежал на земле, поэтому старику не составляло труда обустроить довольно большое подвальное помещение прямо под балконом. Там хранили припасы, соленья, маринады и вообще использовали в качестве холодильника.
Когда бабка зажгла свет, в подвале было тихо, но не так тихо, как было всегда. Что-то изменилось, то ли в объеме, то ли в особенностях обычной тишины. Все еще чуткое бабкино ухо улавливало какой-то новый звук. Звук был знакомым, но природу его она понять не могла. Рассеяно она стала перебирать корзины на полках. И вдруг, отодвинув крайнюю, увидела маленького спящего ребенка. Он был завернут в грязное одеяло, виднелась только его голова. А звук, который так встревожил бабку, был тихим и мерным посапыванием его крохотного носа. Старуха отпрянула и выронила миску с мукой. От звука ребенок проснулся и захныкал…
С тех пор ребенок зажил в их доме. Конечно, пришлось похлопотать по поводу опеки, но все решилось на удивление быстро и положительно. Как он оказался в погребе, выяснить не удалось. Следов так и не нашли. Попасть туда можно было только через люк на балконе. На балкон, в свою очередь, попасть было несложно, первый этаж и отсутствие решетки позволяли сделать это довольно легко. Однако, вьющийся виноград, обрамлявший лоджию, поврежден не был. Поэтому вопрос оставался какое-то время открытым. В конце концов, как всегда, свалили на цыган, которых, правда, не видели здесь лет тридцать.
Старики души в подкидыше не чаяли, гордились им и немного баловали его. В садик он не ходил, болел редко, развивался нормально. Ребенок подрос и пошел в школу. Следует заметить, что с его появлением в квартире исчезла эта магия стерильности. Все было по-прежнему чисто и опрятно, но ощущение непорочности исчезло. К ним зачастили гости, и старики влились в социальную жизнь микрорайона.
Как-то раз на летних каникулах, отправился мальчик порыбачить на пруд, который тихо зеленел в самой глухой части парка. Клев не шел, и он уже собирался возвращаться, как к нему подсел невесть откуда взявшийся парень в кепке-восьмиклинке, широких штанах, перехваченных шпагатом, и пиджаке на голое тело. Лицо у него было слегка припухшее, и на первый взгляд вроде бы детское. Однако обвисшие щеки и крупные передние зубы, вкупе с тревожными, шныряющими глазами красновато-желтого оттенка делали его похожим на пожилого и циничного кролика. Парень достал из кармана жестяную банку с опарышами и предложил купить. Денег у мальчика не было, но парень отдал их просто так. Завязался разговор, который сначала плавно перешел на житие-бытие мальчика, а потом не менее плавно на их красивый палисадник, хозяйственную старуху и ее цветы, которые стояли на окнах. Как оказалось, он давно ими любовался. «Послушай ка брат», - сказал он польщенному мальчику, - «Это редкий сорт араукарии, из нее делают снадобье, которое сможет спасти мою дочурку, а она вот уже много лет болеет. Походил к старикам, просил продать, но они ни в какую. Давай вечерком, когда все лягут, я подойду, и ты мне вынесешь эти два горшка? А я за это тебе самые клевые места покажу и опарышей с мотылем навалю кучу». Мальчик не сразу понял, чего от него хотят и поначалу даже слегка кивнул, хотя это относилось скорее к необходимости помочь больной девочке. Потом, когда смысл просьбы все же достиг его сознания, он растерялся, ведь он даже представить себе не мог, что можно тайно без разрешения что-то взять и отдать кому-то. Эти цветы были частью их дома, как стена или потолок! И мальчик, довольно твердо, возразил. Жулик разозлился и потребовал оплату за опарышей, пригрозив отобрать удочку и напирая на упущенную выгоду, которую мог поиметь, если бы не болтал тут почем зря. На берегу пруда никого кроме них не было, само место, как уже говорилось, было глухое, и мальчик поначалу всерьез испугался. Притворившись, что передумал и согласен, он дождался удобного момента и нырнул в колючие кусты. Парень за ним угнаться не смог и только громко ругался нехорошими словами вслед. Домой мальчик вернулся весь исцарапанный. Он не был испуган, глаза и щеки его горели приключенческим огнем. Возбужденно размахивая руками, он все рассказал старикам. Вызвали полицию, по описанию парень в кепке походил на известного в этих местах воришку по кличке Заяц. Где-то через месяц его все-таки схватили в соседнем районе, судили и посадили в тюрьму.
Долго ли, коротко ли прошло еще несколько лет. Старики на мальчика не нарадовались. Он быстро рос и за одно лето из нескладного подростка превратился в высокого и статного юношу. У него было удивительное свойство нравиться людям. Мальчишки ценили за отзывчивость и смелость. Девчонки вздыхали, однако он не давал повода для чьей-либо ревности, так как был целомудренно дружелюбен со всеми. Мужикам и, особенно, дедам льстило его подчеркнуто азиатско-кавказское уважение к седине. У взрослых женщин при виде его взгляд приобретал задумчивый оттенок, и они моментально хотели его, как минимум усыновить.
Однажды глухой ночью возвращался он после неожиданного свидания с девушкой, с которой удивительно легко познакомился в летнем кафе. Интересно, что он сразу и безоговорочно ей поверил и смотрел на нее ясными глазами, как на икону. Сначала она все шутила и громко смеялась, запрокидывая голову. Трепала его по каштановым кудрям, называла «красавчиком», и как бы случайно прижималась к нему теплым бедром. Потом, когда они остались наедине, она вдруг внимательно посмотрела на него и замерла… Может быть ее остановил этот слишком чистый взгляд? Одному богу известно, о чем думают женщины в такие моменты, да и то, если бы спросить у него конкретно, что сейчас она сделает? Он бы пожал плечами и бросил бы монетку… Девушка вдруг перестала смеяться, по лицу ее пробежала темная рябь, она неожиданно сильно оттолкнула его и, не оборачиваясь, ушла. От этой странной внезапности юноша оступился и упал.
В это время луна зашла за тучи, стало темно. В голове его было пусто от недоумения. Тестостероновая волна, взметнувшись было до самого неба, набежала на гранитный волнорез и схлынула, оставив только тянущее ощущение в мышцах. Он шел по темному парку на автопилоте, знакомые с детства дорожки сами вели в нужном направлении. Подходя к дому, юноша услышал подозрительные, посторонние шорохи. Замер. Прислушался и увидел две зловещие тени в кустах рододендрона. Одну большую, грузную, пыхтящую и сопящую. Другую быструю, поджарую, стремительную и хищную. Они перешептывались. Были слышны только обрывки фраз: «пацана точно нет, не отпустит она его...», «старики спят…», «серебро в зале», «…проснутся же…». Худой, как показалось, оскалившись, прошептал: «Обратно усыпим».
Услышав это, юноша сначала оцепенел, а потом ощутил неведомую до этого момента всепоглощающую ярость. Не вспышку гнева, не чертыхание из-за подбитого пальца, а холодную и расчётливую ненависть. Все слилось воедино: и недоумение пережитое часом раньше, и обида отвергнутого, и злость обманутого, и ужас от документальности происходящего. Кого-то страх ввергает в ступор, а кого-то побуждает к действию. Где-то глубоко в недрах его мозга отчетливо щелкнул тумблер, включивший какую-то внутреннюю турбину, о существовании которой он и не подозревал до этого момента. Мир передернуло, исчезли цвета и оттенки, он превратился в контрастную черно-белую хронику. В голове мгновенно возникло, так сказать, предумышленное намерение. Намерение это не было результатом обдумывания, оно явилось ему уже в готовом виде. Он четко знал, что делать, и кто виноват.
Неслышно обойдя дом, он проник в подъезд через запасной вход, ключ от которого уже много лет прятался за дверной косяк. Затем, старясь не щелкать замками, попал в квартиру, далее на кухню и через открытую дверь, пригнувшись, юркнул на балкон. По пути он взял острый кухонный топорик, спрятался за перила и приготовился. Все происходило по страшному наитию, и как только с тихим шуршанием раздвинулись виноградные листья, и в звёздном свете зачернела голова худого преступника, юноша скупым самурайским движением, резко и хлестко рубанул этот черный затылок. Злодей моментально обмяк, не издав ни звука. Юноша втянул его за руки внутрь. И снова замер. И снова поднял топор. Несколько секунд спустя послышалось тяжелое сопение и запах пота. Раздался астматический, преступный шепот «Серый, ты где?». Юноша увидел крупную, мохнатую голову и наискось снова ударил топором. Удар пришелся вскользь. Толстяк страшно, по-звериному взвыл, отпрянул обратно в палисадник, присел на корточки, схватился руками за надрубленное темя и метнулся в сторону кустов. С рассветом его нашли без сознания в парке метрах в трехстах от дома. Худой же так и умер на балконе. Юноша почти обезглавил его.
Естественно, был суд. Здоровяка подлечили и отправили на каторгу. Храброго защитника сначала обвинили в превышении пределов необходимой обороны, затем все же оправдали и даже наградили памятным подарком. Юноша стал звездой микрорайона, у него брали интервью, ребята завидовали, а девушки смотрели на него с нескрываемым восхищением. Интересно, что психолог, которого ему все-таки навязали доктора, поражался стабильности психики пациента, произошедшее никак не повлияло на него, ни шока, ни даже ночных кошмаров. Никакого риппл эффекта, ни всплеска, ничего, вязкая и плотная масса его души с жадностью вобрала в себя этот камень.
Время шло. Его призвали в армию, в десантные войска. Служилось ему легко, в коллективе его уважали за рост, силу и разумность. Но не только за это. Что-то было в его глазах, что-то, что не позволяло перегибать палку даже самым свирепым сержантам. Кровавые события той ночи наложили на него свой несмываемый отпечаток, они отодвинули в его сознании порог дозволенного далеко за горизонт. Он не был агрессивным, нет, однако опытные люди чувствовали эту его особенность и старались не будить лиха. Юноша занимался спортом, в свободное время много и подробно писал старикам. Бабка, кстати, тоже освоила эпистолярный жанр. «У нас все хорошо! - писала она, - Дед сломал палец. Береги себя, сынок. Не сиди на холодном …».
По окончании срочной службы он два года прослужил по контракту в одной из горячих точек. Возмужал и заматерел, был ранен и представлен к наградам. Комиссовали его после того, как он провел в плену почти два месяца. Что с ним было, как с ним обращались никто так и не узнал. А спасли его случайно.
Во время зачистки одного из горных аулов, где по данным разведки скрывался известный всем полевой командир, снаряд угодил прямо в дом, под которым в глухом, темном и узком зиндане содержался пленник. Несколько бесконечных дней он провел под завалами, без воды, еды, истекая кровью. Как раз в это время в аул вошли регулярные войска, и какой-то спецназовец, роясь в обломках в поисках чего-нибудь ценного, наткнулся на спокойный взгляд заживо похороненного. Серое от пыли, грязи и засохшей крови лицо сливалось с обломками саманных кирпичей, и только черные-черные глаза, смотрели, почти не мигая. Сначала боец подумал, что это чудом выживший туземец и поднял лопатку, чтобы прекратить его страдания. Однако, правый глаз подмигнул, и еле слышный, но спокойный голос сказал "браток, свои", потом он внятно назвал имя, фамилию и номер части. Так его и спасли. И снова в медсанбате дивились твердости его духа и спокойствию. Он был весь покрыт мелкими шрамами, ногтей не осталось, его явно пытали, хотя это было не очень похожим на почерк сепаратистов. Много позже, несколько лет спустя, один из чудом выживших аульчан рассказал такую историю…
…Повадился кто-то похищать членов семей террористов. Действовали по всей округе. Обычно через несколько дней похищенного находили мертвым или мертвой со следами чудовищных пыток. Женщины вне зависимости от возраста перед смертью были жестоко изнасилованы, внутри тел находили различные предметы, даже бывалые войны закрывали глаза, глядя на это. Мужчин убивали также медленно, им отрезали уши, выкалывали глаза, срезали кожу, в общем, все это походило на фильм ужасов. Сразу после того, как начались эти таинственные убийства, правительственные войска принялись за точечную и весьма эффективную ликвидацию лидеров сопротивления. В ответ боевики усилили патрули, сменили частоты, вокруг аулов установили засады. И однажды ночью им удалось, после ожесточенной схватки, захватить в плен живыми двух контрактников. У одного из них нашли золотые коронки и серебряную брошь, принадлежавшую одной из погибших. Его убили сразу. А со вторым решили не торопиться. Мучили его долго и основательно, однако он ни разу не закричал, просто молча и отстранено смотрел на выдираемые ногти. Подумали было, что он тронулся умом, однако как только охрана немного расслабилась, пленник попытался бежать, легко убив одного из постовых. Потом его несколько часов били, потом бросили все, что осталось в зиндан. Ну, а потом началась бомбежка...
Вернувшись, он устроился на хорошую работу. Однокашники звали его попытать счастья в столице, однако он не поехал. Снова куда-то уехать и оставить стариков надолго он не мог.
Он был немногословен, педантичен и требователен. Коллеги и соседи откровенно побаивались бывшего десантника. Впрочем, он редко повышал голос. Глаза его, в детстве светло карие, со временем стали почти черными и всегда чрезвычайно внимательно смотрели на собеседника. Внимательность эта варьировалась: от простого участия до снайперской сосредоточенности... Приходилось ли вам видеть, как смотрит лев или гиена на жертву непосредственно перед нападением? Они не рычат, не злятся попусту, они очень внимательно наблюдают за жертвой, выбирая момент, они мобилизуют все свои биологические механизмы для атаки. Их не интересуют посторонние абстракции, только то, что нужно для убийства или выживания...
Через пару лет он встретил и полюбил красивую, скромную и хозяйственную девушку из соседнего микрорайона. У нее были зеленые глаза и красиво вьющиеся рыжие волосы. Сыграли скромную свадьбу. Старики уступили им зал, куда вместо старинного адвокатского дивана с высокой кожаной спинкой был куплен раскладывающийся диван-книжка, сами же переселились в крохотную спаленку. Детей у молодожёнов завести не получилось, что-то было по женской части, но врач обнадежил…
И начали они жить-поживать по-новому, то есть все вместе. Он много работал и довольно прилично зарабатывал. Приходил поздно, молча ел, потом до отбоя смотрел телевизор. Появилась в нем эта мужицкая кряжистость, появилось и чувство хозяина. Иногда он снисходительно хлопал деда по сухонькому плечу, мол, куда тебе, старик. Невестка сначала быстро устроилась на работу, но что-то не заладилось, и она целыми днями сидела дома, благо, что денег хватало. Со стариками она общалась мало, в основном читала блестящие женские журналы, готовила и стирала ему. Так они и жили. Вроде бы мирно, но как-то параллельно.
Постепенно он стал замечать, что старики, которых он раньше боготворил, стали его раздражать. При этом назвать какую-то определенную причину он не мог. Они ему просто мешали. Мешали своими взглядами, вопросами, а особенно, преданной и покорной любовью. От этого диссонанса он становился все более молчаливым и фундаментально злым, сначала на себя, потом на всех остальных. Он начал огрызаться, а иногда откровенно грубить. Чувствуя свою неправоту, он озлоблялся еще больше. Старики молча соглашались со всем, старались вести себя тихо-тихо и редко выходили из своей спаленки. Созданный ими за многие годы опрятный и чистый мир постепенно, но неумолимо приходил в запустение, и, в конце концов, сошел на нет.
Как-то раз, вернувшись после работы, он застал он жену в слезах. Она тихо рыдала, закрыв ладонями лицо, ее плечи тряслись. На вопрос, что случилось, она только тоскливо смотрела в сторону стариковской спальни. «Я так больше не могу», - шептала она, - «Я устала. У меня нет своего дома. Нет детей. Я схожу с ума». Эти слезы вспороли его, как нож свиное брюхо, и юноша снова ощутил ту спокойную, но пока безадресную ярость, вернее решимость. «Что делать будем?», - спросил он, - «Съедем?». «Куда?», - сквозь слезы ответила жена. Он и сам знал, что некуда. И они надолго замолчали. Молчали они и весь следующий день. Под вечер он куда-то ненадолго отлучился. Вернулся поздно, когда она уже легла и как будто спала. Всю ночь, отвернувшись от нее, он пролежал с открытыми глазами. Уже под утро, когда сумерки стали пробираться в их комнату, он вдруг встал с кровати, вышел на веранду, долго курил, потом вернулся в комнату, подошел к трюмо, взял с полки маленький темно-коричневый бутылёк, в которых обычно хранят йод и положил его в карман брюк. Все это время она наблюдала за ним из-под опущенных ресниц.
Завтракали они впервые после свадьбы все вместе: дед, бабка, он и она. Ели оладьи со сметаной и вареньем, пили вкусный чай. В конце он спустился в погреб за бабкиной наливкой. Потом сам разлил по маленьким пузатым рюмочкам. Чокнулись. Выпили. Как показалось бабке, наливка слегка горчила, но она не придала этому значения. Дед от счастья, что все снова хорошо, совсем не обратил на это внимание. Где-то через полчаса старики почувствовали усталость, вернулись к себе в спальню, легли, улыбнулись друг другу и заснули…
Живыми оттуда они уже не вышли. Так и умерли, лежа рядом и взявшись за руки. Врач настолько умилился увиденным, что подписал все бумаги сразу и не стал задавать лишних вопросов. На следующий же день их похоронили на старом кладбище, чудом уцелевшим в пригороде между зеленых холмов. Два холмика уютно прижались к молодому кустистому клену, который в знак траура забросал их красной листвой.
Прошло еще несколько невнятных лет. Детей у них так и не появилось. Оказалось, что проблема в нем. Он стал пить, причем так, как будто боялся трезветь. Естественно, был уволен отовсюду. После смерти стариков жена замкнулась в себе и никогда ему не перечила, молча перенося все его пьяные издевательства. Она его панически боялась. Постепенно этот страх притупил все остальные ее чувства, она жила только им. Квартира превратилась в сарай, цветы завяли, на веранде хранили мусор и бутылки, а в палисаднике старые покрышки.
В то утро, он проснулся как обычно с глубокого похмелья. Денег не было и не предвиделось. От осознания этой безысходности он сделался особенно мрачен. Ощущение стылой ненависти, которое он испытал накануне памятного завтрака, не покидало его с тех самых пор, и сегодня оно снова начинало закипать, как жидкий азот.
Выйдя из спальни в зал, он замер. Увиденное походило на сон или бред. У окна на столе стояла чуть початая бутылка старой бабкиной наливки. Как она там появилась, он не знал, да и знать не хотел. Он схватил этот пыльный бутыль и, не сдерживая дрожи в руках и даже в языке, опрокинул в себя. Наливка моментально разошлась по сосудам. Похмелье постепенно отступило, однако вместо него появилось новое ощущение. Алкогольное тепло, зародившееся в районе солнечного сплетения, постепенно переросло сначала в легкое, а потом и сильное жжение. Сердце застучало гулко и басовито. Заложило уши. Он шагнул к стулу, однако земля ушла вниз. Свет начал меркнуть, и он грузно повалился на пол. Затем он перестал чувствовать руки. «Что за…?», - удивился было он, однако напоролся на спокойный и твердый взгляд жены, которая, не отрываясь, наблюдала за ним из кухни. Он захотел выругаться, но не смог, лишь издал горлом звук. Удивительно, но ненависть, переполнявшая его все последние годы, начала стремительно таять, и он успел почувствовать это. - Спасибо, рыжая, - выдавил он. И тут ее огненная копна разрослась в гигантский куст и запылала, как неопалимая купина. Она горела с веселым треском, а из центра пламени на него глядели два смеющих зеленых глаза...
Такая жестокая сказка.
ОтветитьУдалитьСпасибо, Лен.